19.0320.0322.03

О флагеРОЖДЕСТВЕНКА

ГЛАВНАЯ ТРУДОВИЧОК МАСЛЯНИЦА МАСЛЯНИЦА СОЛОВКИ ОТСЕБЯТИНА ХОРОВОД ПОСИДЕЛКИ ГАЛЕРЕЯ КОНТАКТЫ

О ТОМ, ЧЕГО НЕ БЫЛО

Пустопорожняя ретроспектива

Давайте на немного отрешимся от повседневности. Забудем сегодняшнюю круговерть, оглядимся, вспомним, поразмыслим, помечтаем. Представим себе долгий осенний вечер, плавно переходящий в ночь. Пусть дело происходит где-нибудь на кухне, например, у меня дома. Чайник, полупритушенный свет, капли дождя мерно постукивают о железный карниз, но здесь тепло и уютно. И самое главное - не надо смотреть на часы (такая уникальная ситуация), до рассвета далеко и совсем не хочется спать. Кончены необязательные разговоры о компьютерах и барахолках, о котах и велосипедах. Теперь можно просто поглядеть друг другу в глаза, помолчать. А потом - слово за слово, и, может быть, возникнет вдруг то, чем не так уж часто одаривает нас жизнь...

“Ну а если мы сойдемся
В полуночном разговоре,
Мы души душой коснемся,
Ни о чем уже не споря”.

А поговорить мне сегодня хочется главным образом о своих первых летних выездах в “дальние края”, а также о мыслях и ощущениях, которые этому сопутствовали. Разговор, видимо, будет долгим, по крайней мере до рассвета, и пока неизвестно, как он сложится. Знаю, что зачастую начинаешь об одном, а через некоторое время обнаруживаешь, что продолжаешь уже совсем о другом. Так что в итоге может получиться не совсем то (или совсем не то), что предполагалось изначально.

Может показаться странным название нашего разговора. А оно выбрано не случайно. Один мой хороший знакомый, пожилой уже человек, как-то высказал мысль, замечательную в своей парадоксальности: вспоминается не то, что было, а то, чего не было. Эта на первый взгляд абсурдная мысль тем не менее соответствует действительности. Подчас наша память сохраняет в наиболее ярком виде события самые незначительные или которые таковыми тогда казались. И наоборот, то, что должно было бы наиболее запомниться, со временем поблекло, и нет уж тех некогда восторженных ощущений. Думаю, каждый мог бы здесь со мной согласиться. Почему так бывает? Не знаю. Но не нами заведено. “Русский человек любит вспоминать, но не любит жить”, - это отмечал еще Чехов. Что, интересно, мне вспомнится сейчас?

В этом году исполняется 13 лет как я первый раз уехал в свою летнюю экспедицию. На Рождественке это число имеет сакраментальный смысл, поэтому у меня своеобразный юбилей. Много воды утекло с тех времен. Естественно, раньше это все происходило несколько иначе, чем теперь. Поэтому начать бы я хотел со стихотворения Александра Стрижевского, автора и исполнителя из города Ташкента. Это стихотворение я отчасти (но только отчасти!) могу отнести и к себе.

Сегодняшним утром мне встретился призрак старинный.
Мы с ним по перрону бродили и смог привокзальный
вдыхали как наижеланнейший в мире бальзам.
Сегодняшним утром я встретился с прежним собою,
тобою и ею, и мы вспоминали, робея,
те страсти и те утоленья, и те города,
где полднем горячим мы плыли в скрипучем трамвае
по белым кварталам, по алчущим тени базарам,
считая деньки до какой-то особенной встречи,
и только навстречу стремили свои башмаки.
О, как мы тогда улетали в своих самолетах,
счастливейшим ликом склонившись на иллюминатор!
О, как мы тогда отъезжали торжественно в лето
в грохочущих тамбурах летних своих поездов!
Теперь поменяв, поменяв, поменяв расписанье,
мы ездим все тем же дремотным скрипучем трамваем,
считаем часы до ненужной, навязанной встречи
и туфли свои устремляем разумно в обход.
О, как мы безлико взлетаем теперь в самолетах,
сразившись лениво с причудами Аэрофлота,
как сосредоточенно зябнем в купейных вагонах
и требуем теплой постели у проводников.
Он что-то напутал, конечно, злосчастный диспетчер,
отправив нас шляться по нашим недужным маршрутам,
где лишь на перроне прощанья мы встретиться можем,
где лишь расставаясь нам разрешено вспоминать.
И мы испытали невиданных красок печали,
в разбуженный город войдя словно в кинотеатр,
где все не кончается старая-старая лента...

Сейчас сижу и думаю: что же меня вдруг так потянуло куда-то сам не знаю, куда, в неизведанные дали? Ведь я с детства рос в тепличных условиях, сторонился всякого общества, особенно сверстников, был замкнут и чрезвычайно застенчив (и это впоследствии сыграло свою отрицательную роль). Тяжелейшей драмой было, когда меня собирались куда-нибудь надолго отправить из дома, в тот же пионерский лагерь (в котором я в итоге так никогда и не побывал). А какие скандалы я закатывал, когда собирался в поход мой класс и вроде как я должен был идти с ними, чтобы “не отделяться от коллектива”! И ведь удавалось отвертеться...

Всегда сожалел о том, что не веду дневник. Были, правда, две попытки. Одна в детстве, десять лет мне было. Я завел большую тетрадь в дерматиновой обложке и аккуратно все записывал. Продолжалось это месяц-два, не больше. Как-то через несколько лет мне попалась на глаза эта тетрадь в дерматиновой обложке, и я в нее заглянул. И стало вдруг страшно неловко и стыдно. Возник эффект неприятия себя. Так иногда бывает, когда слышишь записанный на магнитофоне собственный голос: батюшки-светы, неужели это я?! И я решил, что “этого не должно существовать” и уничтожил дневник. Сейчас думаю: какой дурак! Зато второй мой дневник цел. Вел я его меньше месяца, мне тогда было семнадцать лет. В то время уже хватило ума его сохранить. Изредка в него заглядываю, жалею, что не продолжил (всегдашнее наше “некогда”) и радуюсь, что сохранил - это же такой срез времени!

Но кое-что я помню и без дневника. Путешествовать я любил с далекого детства, еще отец, когда был жив, приобщал меня к этому. Я мог часами бродить по окрестным разным закоулкам. Любил природу. Летом, живя на даче, исколесил на велосипеде всю близлежащую округу. Но все это я любил делать в одиночку, в крайнем случае с кем-нибудь одним из приятелей, чье присутствие бывало даже в тягость (а если вдруг с двумя - то вообще невыносимо). Однако наступил момент, когда я начал чувствовать, что такое одиночество меня уже не вполне устраивает. Но трудно было уже что-либо сделать. Немало времени прошло, можно сказать, половина юности, прежде чем положение начало меняться...

Но сейчас не об этом. Сейчас давайте сбросим лет 20, вернемся мысленно в то время, вспомним. По радио и телевизору непрестанно звучит о великих стройках, о тяжелых, но радостных трудовых буднях, о романтике трудных дорог и о тех, кому это все предстоит. Комсомольцы семидесятых... Сейчас это слово почему-то стало стыдно произносить иначе как с пренебрежительной усмешкой. Но давайте просто вспомним несколько характерных песен тех лет. Вспомним и споем. И может быть, нам здесь откроется какая-то иная грань.

“Где-то багульник на сопках цветет,
Кедры вонзаются в небо.
Кажется, будто давно меня ждет
Край, где ни разу я не был...”
 
“Радостный строй гитар,
Яростный стройотряд.
Словно лесной пожар
Песен костры горят...”
 
“На дальней станции сойду -
Трава по пояс...”
 
“В небе колышется дождь молодой,
Ветры летят по равнинам бессонным...
Знать бы, что меня ждет за далекой чертой -
Там, за горизонтом, там, за горизонтом,
Там-там-тарам, там-тарам...”
 
“Мой адрес - не дом и не улица,
Мой адрес - Советский Союз...”

На этих песнях росло и воспитывалось мое поколение. Это наши песни. Это наше отрочество и юность. Песни эти манили и звали за собой куда-то вдаль, туда, где “на неизведанном пути ждут замысловатые сюжеты”, будоражили воображение и оформлялись в мечты. И я тоже мечтал под эти песни о чем-то таком возвышенно-заманчивом, сначала больше абстрактно, но в один прекрасный момент вдруг явственно почувствовал, что действительно мой адрес - Советский Союз. Песня вообще всегда для меня играла большую роль. Петь, как и путешествовать, я любил с детства.

Авторская песня в те годы иногда тоже прорывалась в эфир, что-нибудь такое типа “Люди идут по свету”. Я тогда вообще не ведал, что есть такой отдельный жанр. Из авторов знал только Высоцкого и Окуджаву, краем уха слышал про Визбора. (Подумалось тогда: уж не тот ли это Визбор, что играл Бормана в “Семнадцати мгновениях”? Оказалось - тот). Но вдруг в каком-нибудь фильме промелькнет эпизод, где просто кто-то сидит и поет под гитару, но что-то совсем не похожее на то, что обычно поют по радио, простое, но в то же время как-то по иному к тебе обращенное - как разговор под аккомпанемент. И что-то в тебе сладко так затрепещет...

И настоящим праздником было, если, скажем, в электричке встречал поющую туристскую компанию. Казалось, все бы отдал, чтобы быть с ними. Страшно вдруг захотелось ходить в походы. Помню, кончал уже десятый класс, и было у нас что-то вроде школьного туристского слета, я был приглашен туда в качестве фотографа. На один день, без ночевки, собственно походом это можно назвать с натяжкой. Но я тогда впервые почувствовал вкус всего этого. Это было новое ощущение, и в нем я уловил некоторые черты того, о чем тогда мечталось. До сих пор с восторгом вспоминаю, как нас везли обратно в Москву на грузовике, и мы всю дорогу орали песни.

Но гораздо более яркое впечатление - мой первый слет КСП. Это был 25-й московский слет, 1981 год. Как раз за несколько месяцев до этого я купил себе гитару и очень хотел научиться на ней играть. Мне уже было известно, что существуют такие “гитарные” песни, в моей тогда студенческой среде они иногда проскальзывали, но я совершенно не знал, откуда они берутся и как распространяются. Думалось, что, наверное, есть такой особый круг приближенных к авторам этих песен, а потом они расходятся через друзей-знакомых. И, в принципе, я не ошибся, но я никак не предполагал, что этот круг столь обширен! Когда мне сказали, что есть такое явление под названием КСП - клуб самодеятельной песни, и регулярно в лесах проводятся слеты, как я загорелся! Уже тогда я бредил походами, и заветной мечтой было посидеть ночью у костра в приятном окружении, с гитарой и с песнями. Но никак не представлялась возможность. И вдруг такой подарок - мне сообщают, что я могу поехать на слет! Хотя мы приехали туда довольно поздно и мало, что удалось увидеть, и не все шло так, как бы я желал, но, может быть, именно благодаря этому и остался такой яркий отпечаток - запоминается то, чего не было.

Если кто помнит, этот слет послужил причиной последующих гонений на КСП. Городских слетов не проводилось аж до 1986 года - 5 лет. Но, побывав там раз, я уже не мог и не хотел остановиться. Еще сильнее потянуло куда-то в восточном направлении прямо как в навязшей в зубах замечательной песне “за туманом и за запахом тайги”. И как только представилась возможность устроиться сезонным рабочим в геологическую экспедицию, я быстренько подсуетился. Забегая вперед, скажу, что в особо экзотических местах мне побывать пока не довелось, но я довольно быстро понял, что это не самое главное, что ездить можно не только ради интересных мест, и не так важно куда едешь, гораздо важнее - как. Но об этом позже. Сейчас же только хочу заметить, что в каких бы интересных местах я ни был, как бы ни восторгался тамошними красотами, но всегда почему-то стремился отыскать в них черты родного Подмосковья. Например, наш алтайский поход 1987 года. В Москве казалось - лучше гор могут быть только горы. Действительно, очень величественно и очень красиво: заснеженные перевалы, островерхие вершины, низвергающиеся с крутых склонов непрестанно бурлящие горные потоки, ледники, морены (каменистые россыпи), прозрачные озера. Но как-то уж чересчур картинно, с трудом верится, что все это реальность, а не обман. Что-то не совсем родное, здесь я будто в гостях. В гостях, конечно, хорошо... И внезапно захотелось очутиться на какой-нибудь самой ординарной подмосковной речке. Визбор в свое время в ответ на вопрос, какое по его мнению самое красивое место из тех, где он был, сказал: “Подмосковье. Потому что там есть все”.

И тем не менее каждый год с наступлением весны начинался зуд в пятках и сладко щемило в груди. Одна моя приятельница так определила это время года: “Я, - говорит, - ощущаю, что наступила весна, когда случайно проходя мимо поезда вдруг чувствую, что никуда дальше не пойду, сяду в этот поезд и уеду все равно куда”.

А как я уезжал! О, это был целый обряд, целое Действо, повторяемое из года в год. Что такое “чемоданное настроение” знает, наверное, каждый. Но как это было со мной! Уж несколько лет я не испытываю столь сильных ощущений. В Москве я пребывал только телом. Душа же витала где-то далеко-далеко, в далях розовато-голубых, на неизвестных дорогах с обрывистыми обочинами, в таежных непроходимо-болотистых местах, возле озер с зеркальной гладью. А самое главное, в тех закоулках незнакомых покамест, но тем более заманчивых городов, которые мыслятся неподражаемо уютными и приветливыми. Как картинки далекого детства, светлым воспоминанием навсегда запавшие в душу, даже если детство и не было особенно отрадным...

“И побредем по сонным дворикам
И безлюдным площадям.
И улыбаться будем дворникам
Словно найденным друзьям”.

В последние дни перед отъездом я любил бродить по улицам, отыскивать подобные закоулки, кварталы, дворики и дома стиля 40-х - 50-х годов в 3 - 5 этажей с покатыми крышами и палисадничками, с проржавевшими карнизами и растрескавшимися ступеньками, но в какой-то мере сохранившими отзвук чего-то далекого и хорошего, знакомого нам кроме воспоминаний детства еще по старым фильмам, того самого мира велосипедов и облезлых футбольных мячей, резвящихся пацанов и девчонок, играющих на асфальте в классики, с вековыми липами, много чего видевшими, но хранящими величественное молчание, с цветущей под окнами сиренью, источающей сладко-будоражащий запах, с молодыми девушками-невестами, брызжущими свежестью и весной, проносящимися мимо в цветастых воздушных платьях, с весенним массовым мытьем окон и цветами на балконах; где по вечерам во дворах стучат костяшки домино, а бабушки выходят посидеть-посудачить на лавочке, время от времени покрикивая на непослушных внуков и внучек; где по праздникам пожилые люди надевают ордена и поздравляют друг друга, а потом выходят во дворик с гармошкой и поют песни, а то, глядишь, и спляшут, и лица у всех - хотел сказать: добрые, приветливые, нет, не то - обыкновенные человеческие лица, но еще не испорченные большим городом, без затаенной подозрительности; где в традиции чинно прогуливаться по вечерам; где лунными ночами под липами то там, то здесь двое никак не могут разнять руки, хотя знают, что дома попадет за столь поздний час; где окна в темноте долго-долго светятся не очень ярким, но удивительно теплым светом.

“Вот опять небес темнеет высь,
Вот уж окна в сумерках зажглись.
Здесь живут мои друзья,
И, дыханье затая,
В ночные окна вглядываюсь я”.

Так вот я и ходил, искал и представлял себе все это. Мало что удавалось находить, но что не удавалось, то домысливалось, и убеждал сам себя, что где-то это все есть. Вот там, куда я поеду, я, быть может, что-нибудь такое и встречу. Эта гриновская мечта о несбывшемся... Хотя что-то сбывалось. Но это начинаешь понимать спустя какое-то время. А пока весь волнующе-исполнен ожиданий.

“Оставим все случайное, забудем суету,
С наивной верой понесем мы вновь
Веселое отчаянье, большую доброту,
Надежду на счастливую любовь”.

Особенно любил я так ходить поздним вечером или ночью, когда город наконец-то сбрасывал с себя дневное напряжение и представал таким, какой он есть, очищенный от всего лишнего, наносного. Днем же - это нечто совсем другое. Города как такового нет. Суета, стрессы и отрицательные эмоции. Хоть на улицу не выходи. К слову сказать, совсем недавно, оказавшись поздним вечером в центре Москвы, я был обескуражен тем, что, оказывается, теперь города и ночью нет. Что-то чужое, обезображенное, совсем не похожее на то, где ты жил и рос. Какие-то новые “Макдональдсы”, коммерческие палатки, навязчивые рекламы, на каждом шагу режущие глаз. Если еще несколько лет назад от твоего города было хоть что-то, то сейчас нет ничего. Возможно, я излишне категоричен. Но скажу даже более того.

То, что я перед отъездом выискивал в московских закоулках, было чуть ли ни единственным из того, что хорошего мог мне предложить этот город-монстр под названием Москва. В основном же он был мне чужд. Если бы кто-нибудь спросил меня, куда и зачем я уезжаю - в отпуск, на каникулы, в поход, в экспедицию, отдохнуть, побывать в интересных местах, - я бы ответил так: я уезжаю жить. Жить и работать. На два месяца. На два месяца нормальной жизни. Но не хочется думать, что только на два месяца. Хочется думать, что насовсем (или очень надолго). Пожелайте мне не вернуться. И вот мой прощальный круиз. Я пройдусь по тебе напоследок, равнодушный неприветливый, безжалостный город. Очень долго мы теперь с тобой не увидимся, и слава Богу! Город фальши и двойной морали, где жить непомерно трудно и требуется сверхчеловеческое напряжение, город, который высасывает из тебя последние силы, а потом бросает на произвол судьбы, город, который меня не любит. За что же тогда я должен его любить? Жить так я не могу и не хочу. Хотя бы два месяца в году я поживу достойно. Хватит с меня. Все. Билет на самолет, рюкзак за спиной, гитара под мышкой. Самая верная подруга. Никогда не предаст. Хоть и лишнее багажное место, зато сколько счастливых минут она мне подарила! Да не только мне... Люблю уезжать. Особенно улетать.

“Мы в надежде и тревоге
Ждем в дороге перемены,
Ожидая, что дороги
Заврачуют боль измены.
В голубой косынке неба
Белым крестиком мы таем...
От того, кто был и не был
Улетаем, улетаем”.

Наверняка мои слова покажутся чересчур резкими. Но настроение такое бывало. И основания для этого, к сожалению, имелись. Да и сейчас имеются. Но сейчас я бы, наверное, уже так не сказал. Просто с годами мы становимся более рассудительными, что ли... Какая-никакая, а накапливается жизненная мудрость. Легче переживаются всякие коллизии, зато снижается острота ощущений.

А уезжать я любил один. Не давал никому себя провожать. Пусть все, что связывало меня с этим городом, более о себе не напоминает. Меня уже нет в Москве. И пусть ничто не мешает во всей полноте прочувствовать вкус и смак Действа под названием Отъезд. С каким сладким трепетом я добирался уже в Домодедово (Внуково, Шереметьево)! А как приятно было после того, как сдан багаж, выкушать напоследок в буфете стакан сока с пирожным, а потом в ожидании посадки стоять у окна и смотреть на летное поле, на стоящие там самолеты и гадать, на каком же из них ты полетишь - на этом, а может на том?.. Когда же нас выводили на летное поле на посадку, то хотелось объять все это пространство и вдохнуть разом весь этот воздух с легким запахом керосина - типичный аэродромный запах. А как я поднимался по трапу! Не поднимался - взлетал, ног под собой не чуя. А на последней ступеньке обязательно оглядывался и кивал или делал ручкой всему тому, что здесь оставляю. Чтобы через несколько часов, сходя уже по другому трапу, объять другое пространство и вдохнуть полной грудью другой воздух. Хорошо помню 1983 год, город Абакан. Запах этилованного бензина (ядовитого, кстати), которым заправлялись машины в этом городе, почувствовался сразу при выходе из самолета и показался самым сладким ароматом.

Оказавшись же в новом городе, говорил мысленно или даже вслух: “Здравствуй, незнакомый город - Абакан, Чита, Хабаровск, Иркутск, Кемерово, Сыктывкар, Архангельск, Петрозаводск (список можно продолжить). Давай знакомиться”. И было интересно просто бродить по улицам, скверам, площадям, вглядываться в лица людей, в орнаменты, которыми украшены дома и троллейбусные остановки, в выложенные плитами узоры на тротуарах, в цветочные клумбы на зеленых островках посреди улицы, в обязательные памятники дедушке Ленину на главной площади перед величественным зданием под красным флагом - во все то, что специфически присуще этому городу и отличает его от других.

“Ну разве только заживо,
Без всякого труда
Умеют привораживать
Другие города”.

И это подчас встречало непонимание. Говорили, бывало: “Ну что смотреть в этом городе? Ведь в нем не осталось никаких достопримечательностей”. А мне это и не было особенно нужно. Город никогда не представлялся мне этаким вместилищем памятников старины. Просто хотелось подышать его воздухом, воздухом города, где люди живут и работают, со своими заботами и радостями, ходят друг к другу в гости и дружат, любят и воспитывают детей. И где-то в глубине лелеялась затаенная надежда на что-то большое радостное, что вдруг да и произойдет где-нибудь в переулке или на причале, или просто за очередным поворотом... Усмехались: “Ты какой-то романтик!” А я этого и не скрывал.

Одно из самых сильных впечатлений осталось от одесских двориков. Это надо видеть. Идешь по улице, заходишь в какую-нибудь подворотню, и вот он - четырехугольное замкнутое пространство, а поперек этого пространства на уровне 2 - 3 этажа от дома к дому протянуты сквозь ролики веревки, и на них сушится белье. А вон то уже высохло. Хозяйка в халате с третьего этажа из окна протаскивает веревку по роликам и складывает белье в корзину. Застекленные веранды на первых этажах, где по вечерам при открытых дверях пьют чай и слушают музыку... Вообще-то довольно нервный город эта Одесса, но дворики - это нечто!..

Когда я только начинал ездить, а начинал я, повторяю, с геологами, мне это так понравилось, что страшно захотелось самому стать геологом и очень много ездить. Стал сетовать: ну почему я пошел на эту математику (к которой уже успел остыть), а не на геологию? Даже резко сменил специальность и кафедру за полгода да защиты диплома к большому удивлению и неудовольствию как моего первого научного руководителя, так и всей кафедры. И все это главным образом потому, что моя новая специальность была связана с геологией, вернее, геофизикой. Кстати сказать, в первую экспедицию меня устроил мой новый шеф.

Но потом, здраво рассудив, я пришел к выводу, что, видимо, не так уж плохо, что езжу я фактически раз в год. Ведь благодаря этому каждая поездка воспринимается как праздник. И не надо делать из праздников будни. Надо наоборот.

Ведь действительно, каждый город, который я тогда посещал, ощущался как нечто неповторимое. Это сейчас все они кажутся на одно лицо, особенно мелкие, слишком часто стал по ним разъезжать. Проезжаешь мимо на велосипеде с равнодушным взглядом: ну вот опять какая-то церковь (усадьба, монастырь, старая улица, торговые ряды). Ну и что? Что, я этого никогда не видел? И для души почти ничего не остается после этих поездок. Что легко дается, то недорого ценится.

Недавно перечитал повесть Чехова “Степь”. И снова с восторгом подумал: ведь степь - это, считай, пустое пространство, равнина, во все стороны однообразная. Причем в повести описывается не время цветения, а июль, разгар лета. Как же можно так проникновенно ее изобразить, чтобы до такой степени тронуть душу! Для этого надо обязательно сколь-нибудь продолжительное время пожить в тех местах, сродниться с ними. По этой причине я не очень люблю предпринимать одно-двухдневные поездки из Москвы по разным городам - на выходные. Для меня они были всегда утомительны. За такой короткий срок даже уехать не успеешь из Москвы (не в смысле территориального пространства), не говоря уж о том, чтобы с чем-то там сродниться. Только дергаться себе в тягость. Я старался строить свои летние маршруты так, чтобы в каждом месте пожить хотя бы неделю. А в процессе переезда с места на место можно по пути и заехать в какой-нибудь городок на полдня или на день. Это естественно.

Интересно, что, уехав из Москвы, я довольно быстро осваивался на новом месте - дня через два казалось, что здесь я живу уже по крайней мере полмесяца, а Москва - это было давно и неправда. Обратный же процесс, по возвращении, проходил довольно трудно и мучительно. Еще в поле, перед возвращением домой, думалось так: ну что мне в Москве будет мешать жить так же, как я живу здесь? Не в смысле бытовых каких-то вещей. Скорее в смысле внутреннего настроя. Кажется: вот приедешь, будешь так же, как и здесь путешествовать - по Москве - и любоваться ею без всякого подспудного груза (есть ведь чем!), чаще встречаться со старыми друзьями, радовать их и радоваться самому. Для этого ведь надо совсем немного - просто не брать на себя груза совершенно лишних условностей (лишних с точки зрения тайги, а, значит, и здравого смысла), присущих московскому образу жизни, и совершенно непонятных каких-то дел, занимающих все твое время. Обходимся же здесь без них. Значит, это для жизни не нужно!

“И жизнь легка под рюкзаком -
Шагай, не думай ни о ком”.

Вроде бы чего проще - живи в Москве так, как научился здесь. Не тут-то было! Хватает на полдня, отсилы на день. Как раз в это время у меня происходит встреча с городом, возвращение - это тоже радостный момент. Как бы то ни было, но ты - мой город, и я к тебе вернулся, здравствуй. Ты рад? Но взаимности, увы, нет. Чуть ли ни в тот же день этот город-монстр начинает меня обламывать, сначала потихоньку, потом все больше и больше. И хочется выть от тоски и досады, что ничего не можешь сделать. Недели две не можешь никого видеть, устраиваешь себе “карантин”. Потом привыкаешь, смиряешься, и все возвращается на круги своя. Впрочем... Не совсем все. Однако это проявляется не сразу, не вдруг...

“Мы меняем время,
Время нас меняет”.

Но об этом я скажу чуть позже. Уже на второй день после возвращения опять хотелось куда-нибудь уехать. Скорей бы следующее лето. Но до него еще очень далеко, и опять начинались какие-то непонятные дела, опять надо было постоянно куда-то успевать. И некогда было просто остановиться, оглядеться, задуматься - а зачем все это? За-чем? Для какой такой необходимой нужды? Сколько раз ловил себя вот на чем: вот, скажем, последние два месяца - ни отдыха, ни вздоха. А чем конкретно я был занят эти два месяца? Начинаешь вспоминать и ничего не можешь вспомнить! Так проходил год, наступало опять лето, и я снова уезжал. Убегал. От многого, и от самого себя тоже. Каждый раз, уезжая, лелеял надежду, что, может быть, смена привычных обрыдлых условий жизни, держащих меня в тисках и заставляющих вести себя так, а не иначе (а я не хочу “так”, я хочу по другому) вдруг да и окажет свое позитивное воздействие в этом плане, и хотя бы что-то изменится в лучшую сторону.

Однажды, читая Искандера, я наткнулся на очень интересную мысль. Цитирую: “Одно из забавных свойств человеческой природы заключается в том, что каждый человек стремится доигрывать собственный образ, навязанный ему окружающими людьми. Иной пищит, а доигрывает”. Добавлю, правда, от себя, что этот образ формируется не без активного участия самого субъекта, т.е., грубо говоря, сам дурак. Но вопрос-то здесь практический - а что теперь делать?

“На предназначенных местах
Мы тихо бьемся в скорлупе,
И лишь в спокойных сладких снах
Взлетаем к нашей высоте”.

И вот рвешь когти. От себя не убежишь. Эта истина банальна. И я, может быть, более, чем кто-либо, испытал ее на собственной шкуре. Поэтому принимаю ее. Но с одной оговоркой. Действительно, от себя не убежишь. Но можно убежать от всего того, что навязывает тебе эту роль. Да, на новом месте начнется в конце концов то же самое, потому что сам ты каким был, таким и остался. И новое окружение будет требовать от тебя такой же роли. Получается вроде как порочный круг. Но капля точит камень (если это делать целенаправленно). Именно новая обстановка, новые люди могут помочь раскрыть в тебе какие-то иные грани или как-то по иному направить имеющиеся. И с этого места ты уедешь уже немножко другим. Хотя на третьем месте все опять повторится. И процесс этот может идти довольно долго.

Одна моя старая приятельница как-то высказала мысль, против которой я поначалу стал энергично протестовать. Мысль такая: не только чужие, но и свои собственные ошибки нас ничему не учат. Мы снова и снова их повторяем. “Человек издревле ставил перед собой одни и те же цели и одними и теми же средствами пытался их достичь”, - так она это объясняла. Эту мысль я в конце концов принял, убедившись на себе в ее правоте. Но от этого мало что изменилось.

“Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок”.

Издерганная, замотанная московская жизнь. Общаешься на ходу, дружишь по телефону. И все как-то блекло, на полутонах, мимоходом. Думается: это временно, вот немного разгружусь, станет же когда-нибудь полегче, вот тогда и заживу в полную силу. Пусть сейчас все бегом, пусть что-то не сказал, кого-то не услышал, с кем-то не встретился, чему-то не уделил внимания - не до этого сейчас, ничего, когда-нибудь потом, потом все это наверстаю. Вот это и есть самая главная ошибка. Как говорила моя старая КСП-шная знакомая, “потом” ничего не бывает. Сколько раз я убеждался в правоте ее слов! Но - человек любит повторять свои ошибки.

Вот пример, немного банальный. 1982 год, моя первая экспедиция. Это была геофизическая партия № 24, занимающаяся сейсморазведкой. База у нас была в Усть-Орде, поселок в 80 километрах от Иркутска, центр автономного округа. В двух словах работа состояла в следующем. У нас был свой “профиль” - прочерченная линия на карте (это один из принятых терминов, и этих терминов будет еще много). Вдоль этого профиля расставлялись сейсморегистраторы и производились “работы” - попросту говоря, взрывы, а регистраторы при этом должны были улавливать отраженные волны от границ раздела пород в толще земли. На основании этого делались выводы о строении земной коры вдоль профиля. Специальная группа операторов летала на вертолете и обслуживала “точки”, т.е. расставленные регистраторы. Здесь подчас бывали всякие казусы от простого воровства аппаратуры, до ее ареста по причине того, что точка оказалась почему-то в запретной зоне.

А нас, тогда еще студентов, брали главным образом для работы на пикетах. Так называлось место, где производилась работа, то бишь взрыв. Основная была наша задача - таскать мешки с “материалом” - со взрывчаткой, в переводе на русский язык. Но тот первый год был неудачным в этом плане, работы начались только в сентябре, и фактически мы, четверо студентов - двое из Москвы, двое из Киева, - два месяца просидели без дела на базе. А профиль у нас был от Саян до Байкала, и вертолет туда летал. Для нас это все было такой экзотикой! Ведь все по первому разу. И, естественно, страшно хотелось покататься на вертолете, особенно в горы и на Байкал, тем более, что Байкал был совсем под боком - километров 100. А вертолетчики очень не любили брать с собой лишний груз, т.е. таких “туристов”, как мы. Говорят, машине тяжело, больше расходуется горючего. Кстати сказать, слово “турист” у геологов имеет пренебрежительный оттенок. Оно означает человека, который приехал поглазеть, развлечься, отдохнуть - за “романтикой”. Здесь работа, иногда очень тяжелая и физически, и морально, а не романтика. В принципе, они правы. Это для нас летать на вертолете - развлечение, а для них - суровые будни. Хотя по сути дела они все такие же романтики, только немного огрубевшие.

Но я отвлекся. Я говорил про Байкал. Иногда нам шли навстречу, если была такая возможность, и брали кого-нибудь из нас с собой в вертолет. А улетали, как правило, рано утром. Мы же, от безделья не зная, чем себя занять, резались по ночам в карты часов этак до трех, а утром, естественно, дрыхли до умопомрачения. Жили мы все вчетвером в одной палатке. Бывало, утром нам кричат: “Эй, ребята, сейчас на Байкал полетим, можем одного из вас взять!” Думаешь сквозь сон: “Елы-палы, сейчас вскакивать, бежать спросонья, не позавтракав, в какой-то вертолет, успею еще, впереди два месяца, а сейчас бы поспать бы еще часа три. Лучше когда-нибудь в следующий раз”. А следующего-то раза и не оказалось. То вертолет ушел “на форму” (регулярное техническое обслуживание), то погоды нет, то груза слишком много, то мы нужны на базе. Вот Андрей, парень, с которым я приехал из Москвы, он подсуетился вовремя и на Байкале побывал. Меня в конце концов тоже покатали на вертолете несколько раз, и я воочию увидел, что есть такое “зеленое море тайги”, а в начале осени это море становится пестрым: то там, то здесь вкрапления желтые, рыжие, красные... Однако ни в горы, ни на Байкал я так и не попал. Обидно - два месяца жить совсем рядом и ни разу там не побывать. Я даже из Усть-Орды уехал на день раньше своего обратного рейса на Москву с тем, чтобы за этот день успеть съездить на Байкал - от Иркутска туда ходили электрички. Но расписание оказалось таким, что я, в принципе, мог туда попасть, но, во-первых, уже затемно, а во-вторых, тут же надо было успевать на обратную электричку в Иркутск. И я решил, что игра не стоит свеч, и весь этот день прогулял по Иркутску. Утешало только то, что когда мы еще летели из Москвы, нас сначала отправили на запасной аэродром в Улан-Удэ, Иркутск не принимал - туман. И таким образом, мы два раза перелетали через Байкал - один раз туда, другой - обратно, и из окна самолета я его все-таки видел.

Ну да ладно. В конце концов не в Байкале счастье. Куда более обидно, когда вот так теряются люди. А людей, как известно, теряют только раз...

После ряда таких прецедентов я наконец понял, что каждый момент жизни уникален и неповторим, и надо его использовать в полной мере. В конце концов, из Москвы уезжаешь за этим. Но я уже говорил, что здравые доводы работают далеко не всегда. Иногда просто не хватает сил. А потом вспоминаешь с ностальгией: обокрал сам себя! Но что интересно, именно такие моменты и отзываются потом наиболее светлыми воспоминаниями. Все-таки что-то было. И таило в себе какие-то потенциальные возможности. Их и дорисовывает воображение в самых ярких красках - то, чего не было...

Вот, скажем, сезон 1985 года. Самый интересный, самый насыщенный, самый неповторимый. Мы тогда перегоняли машину из Наро-Фоминска в Читу на железнодорожной платформе и сами ехали на этой платформе в качестве сопровождающих. Нас было трое, и для каждого такое было в новинку. А перед отъездом нас даже жалели: вот, мол, бедные ребята, такой длинный путь, измаетесь от скуки. Как же! Из всех девяти с половиной дней, пока ехали, не было двух похожих. Еще бы - поезд идет, природа меняется, а с открытой платформы какой обзор! Это не пассажирский вагон, где ты отделен от окружающего мира замкнутым пространством с тусклым окошком, через которое мало что увидишь. Средняя полоса, Урал, Сибирь степная, Сибирь таежная, Байкал (вот когда наконец-то увидел его по настоящему!) и под конец прелестное Забайкалье - миниатюрные горы и низкорослые сосны на песке. Я уж не говорю про непременно сопутствующие приключения - об этом можно было бы написать целую повесть.

Этот сезон у меня был четвертый по счету, к тому времени я уже начал кое-что понимать в плане того, о чем только что говорил, а именно - как следует жить, чтобы потом не сожалеть. И платформа была первым местом, где я целенаправленно пытался реализовать разумные соображения на этот счет. И, в принципе, это удалось, приходилось только постоянно себя подстегивать - велика сила инерции. Благодаря этому те девять с половиной дней на платформе остались самым интересным, самым ярким периодом за все время, пока себя помню. Но что мне сейчас более всего вспоминается из того сезона-85? Платформа, конечно, вспоминается, но уже не так, как раньше. Еще бы, столько лет прошло, подробности стираются. Зато гораздо более отчетливо всплывает следующая картина. Хабаровский край, берег реки Буреи. Глухие таежные места. После неудачного предприятия в этих местах выбираемся мы обратно, сначала в райцентр - город Чегдомын, это километров 50. Сообщения никакого. Есть трасса-грунтовка, вся в ямах и колдобинах, если по ней пройдут две машины в день - это уже много. Сварщики из Чегдомына ремонтируют паром через Бурею. Они на машине, обещают подбросить. А пока один из них подошел к Саше Томашеву, начальнику нашего маленького отряда из трех человек, и слово за слово - завязался у них разговор. Сварщик тот, узнав, что мы из Москвы, обрадовался землякам, сам он оказался родом с Вышнего Волочка, а по тамошним меркам это - Москва. (Откуда ты? - Я москвич, из-под Киржача...) А у Саши дача под Волочком, ну и пошло-поехало. Один из тех, ни к чему не обязывающих, но как-то по особому располагающих разговоров, коими нас одаривает дорога. Я лежу на берегу, чуть в стороне, хочется подойти, присоединиться, а сил нет - я тогда сильно простыл и заболел. Жалко - в таких местах каждый человек есть непреходящая ценность, это не то, что в большом городе, где толпы народа и никому ты не нужен, и тебе никто не нужен, все друг другу мешают. Можно, конечно, сделать над собой усилие и подняться, но лежать в прежнем состоянии проще. Так и стоит перед глазами картина: берег полноводной Буреи, Саша сидит со своей перевязанной ногой, возле него на корточках тот самый сварщик, и я лежу весь простуженный после нашей тогдашней неудачной вылазки.

Про эту вылазку хочется сказать поподробнее. Нам надо было попасть на точку на карте и взять там образцы пород. От последнего населенного пункта до этой точки на карте километров 25 таежными глухими тропами. Только мы встали на маршрут, начался обложной дождь. Причем, будто в насмешку, весь горизонт чистый, а эту огромную тучу все гоняет над нами туда-сюда. Но это еще полбеды. Через некоторое время началась вдобавок к тому вода снизу. Даже не болото, местные называют это “марь” - огромные пространства, залитые водой, то глубже, то мельче, там есть свои внутренние течения, а внизу - обыкновенный травяной покров, иногда даже довольно твердый. Мы в кирзачах, ноги, естественно, вдрызг, сами - тоже, потому что активно поливает сверху.

Сейчас такое вспоминать интересно, а тогда состояние было близкое к исступлению, причем не у одного меня. Вокруг уже ничего не замечаешь. “В тяжелом походе душа спит, впечатления новых мест скользят мимо, едва задевая чувства и механически отмечаются памятью. Потом, в более легкие дни или после вечернего отдыха, а еще вернее - после окончания похода, в памяти возникает вереница воспринятых впечатлений”. Эти слова принадлежат Ивану Ефремову, известному писателю-фантасту, геологу по своей изначальной специальности.

Опять меня увело куда-то в сторону. “Самая короткая дорога - это хорошая дорога” - эту истину я вынес с тех мест. И на хорошую дорогу мы наконец выбрались, да и дождь вроде прекратился. Все, командирское решение: привал, перекур, перекус. Сапоги долой, босиком с топориком по дрова. А все после дождя, скользкое. Хоп-хоп-шварк себе топориком по ноге! Кровища, переполох - командир вышел из строя. Слава Богу, рана не очень глубокая. Кровь удалось остановить, но, естественно, пришлось возвращаться обратно. От поселка отошли километров пятнадцать. Дело под вечер. Нога распухла, в сапог не влезает, пришлось его распарывать. Хорошо, у нас было два рюкзака на троих, и его рюкзак понесла Татьяна. Скорость, понятное дело, резко упала. Отдельная история, как мы перебирались обратно через те самые болота по темноте, из осветительных средств у нас был один маленький фонарик и ракетница. Только глубокой ночью выбрались на сушу. Первый раз с момента выхода (!) перекусили. Одну банку тушенки на троих. Без чая и без хлеба. Уже не помню почему - костер у нас был, хлеба, кажется, не было (лишняя тяжесть). Татьяна у нас была сторонница ничего с собой не брать. Тем не менее немного расслабились. И это сыграло свою отрицательную роль - Саша дальше идти не смог. Обычное дело: пока ночь, болота, собираешь все силы, потому что знаешь, что не пройти нельзя. А как пошла хорошая дорога, до поселка совсем немного, километров десять, чуть расслабился - и все. Пришлось вырубать из березы для командира костыли и как рассветет - бежать до поселка, пригонять какую-нибудь машину или на худой конец мотоцикл. Татьяна осталась с Сашей, с рассветом они мало-помалу поковыляли. Я же, добежав из последних сил до конторы лесхоза, где мы остановились, и буквально ввалившись в нашу комнату, во всей полноте прочувствовал слова из песни:

“Кто не ходил, тому и не понять,
Как валит с ног в конце пути рюкзак”.

Первым делом, забыв про все остальное, я нашел банку с остатками апельсинового джема и выскреб ее всю. Только тогда стал в состоянии что-либо предпринимать. Ситуацию поняли сразу. Проблема была в том, что на весь поселок одна машина, и та собралась везти народ за грибами, вот-вот должна уехать. Мы с одним местным мужиком к водителю, объясняем: так и так. Тот ни в какую: я не могу, мне надо людей за грибами везти, полный кузов народа, все ждут, я обещал... И уехал. Тот мужик, что со мной бегал, тогда и говорит: “А. черт с ним, ему грибы дороже человека, сейчас мотоцикл заведем”. И мы с ним поехали. Всю дорогу он, помню, крыл нехорошими словами этого шофера-грибника, а заодно и нашу тогдашнюю систему планового хозяйства, попутно рассказывал еще всякие таежные байки - про медведей, про пожары, про корейцев - их много в тех краях ошивалось, лес наш промышляли по договорам, а в свободное от работы время спекулировали чем ни попадя, но в основном водкой. Кто помнит, тогда только что прошел известный указ о борьбе с пьянством. Можно было бы развить эту корейскую тему, но сейчас не будем. Доехали мы до этих двоих, прошли они совсем немного, посадили раненого на заднее сиденье и отправили в поселок. Там уже ждал фельдшер, сделали перевязку, так что обошлось без жертв. А мы с Татьяной опять же пешком, я по второму разу тот же путь, теперь уже под другим рюкзаком. И через день после этого я слег. Сказались и болото, и дождь, и перенапряжение сил, и бессонная ночь. До самого Хабаровска проболел, в поезде отлежался. И вот что мне тогда подумалось по поводу всех этих приключений. Так получилось, что вроде бы в этой ситуации я действовал подобающе. Но кто знает, будь бы расстояние подальше, рюкзак потяжелее или болота глубже и обширнее - и как бы я себя повел? Видимо, у каждого человека есть свой порог переносимости. У кого-то дальше, у кого-то ближе. И не моя в том заслуга, что в этот раз ситуация оказалась ниже этого порога, хотя и не намного...

И приходят на память события двумя годами раньше тех хабаровских. 1983 год, Красноярский край, Саяны, наша 24-я партия. Это был первый сезон, когда меня начали бросать по пикетам. Участников трое (в порядке субординации): Коль Иваныч, главный наш взрывник (и главный матершинник - чуть ли ни через каждое слово), закоренелый таежник, охотник, рыбак и т.д., Коля Бобров, паренек, на два года меня старше, в экспедиции работал тогда первый год, но уже с каким-никаким жизненным опытом, турист, КСП-шник, из куста “Разгуляй”, и на этой почве мы с ним быстро сошлись, и третий участник - это я, самый молодой, самый неоперившийся, меня послали к ним в довесок сразу, как только приехал. Хоть я уже тогда активно ходил в леса на слеты, но опыта настоящей походной жизни у меня не было никакого: не мог ни костер разжечь, ни еду приготовить, ни даже дров запасти как следует - на слетах это все было кому делать. И вообще совершал много промахов. Так что у Коль Иваныча было более чем достаточно поводов класть меня матюками. Что он и делал. Еще с первого пикета в Туве он меня невзлюбил. Человек он был угрюмый, немногословный, объяснять тебе ничего не будет. Но при этом в каждом взгляде, в каждом движении читается вопрос: ну какого хрена ты сюда приехал? Не скажу, что ощущения были из приятных. Но в их среде так и принято. Новому человеку приходится прорываться. Уже потом ребята из партии мне рассказали, что поначалу и у них было то же самое. Так что мне тогда пришлось довольно трудно. Хорошо, Коля выручал - объяснял иногда что к чему и вообще наставлял на путь истинный. Тяжелее всего пришлось с мешками с ВВ (взрывчатое вещество, оно же - “материал”). Когда были по 36 килограмм, еще более-менее сносно, они с горловиной, за нее можно ухватиться. Но потом пошли аж по 45 килограмм, бумажные, ухватить не за что, рвутся... При всем при этом ты знаешь, что на пикет нас взяли исключительно для таскания этих мешков, для другого мы там не нужны...

Забросили нас как-то в горы. Примерно в центр Восточного Саяна. Красота неописуемая! Первое время мы с Колей там ходили, разинув рты. Какие там луга! Сплошь в цветах, ярко-рыжих, жарки называются. Непрестанно шумящие горные речки с кристально чистой водой и снежными мостами. Помню, первый раз тогда увидел, поразился - июль месяц, жара, а лежат снежные языки и не спешат таять. И подумалось: какая красота пропадает зря! Ведь никто этого не видит. А все повторяется из года в год, расцветает и живет само для себя. Правда, пожив там немного, мы эту красоту слегка подпортили продуктами своей жизнедеятельности. На место, где стоит палатка, уже не хотелось смотреть. Вообще, надо сказать, для геологов характерно хищническое отношение к природе, и это впоследствии послужило одной из причин того, что в геологические партии я ездить перестал. Мусор, банки, бутылки кидаются куда ни попадя. Коль Иваныч почему-то сильно матерился, когда мы пытались обжечь в костре пустые банки из-под тушенки. Охота, рыбалка геологам официально разрешаются в любое время и в любом месте, это как бы считается вынужденной производственной необходимостью - добыча пропитания. Коль Иваныч, бывало, походит где-нибудь с ружьем, вернется, рассказывает: “Сегодня за той сопкой мясо бегало...” Далее непечатно. В переводе на русский язык сия тирада означает, что он стрелял, но промазал.

Так вот, забросили нас тогда в горы, забросили следом мешки с ВВ, мы их быстренько зарядили в озеро (работали в озерах, чтобы сила взрыва уходила преимущественно в землю, а не в воздух). Дальше по рации ждем команды. А для этого все регистраторы должны быть включены на дежурный режим. Требуется облет. А борт как раз ушел “на форму” на неделю. Потом погоды не стало - низкая облачность, дожди. Недели две сидим, стали кончаться продукты. Как-то не рассчитали мы на такой срок. Хотя должны были: перебои с вертолетом - обычное дело. Очень тоскливо стало, когда кончился хлеб. Но совсем невмоготу, когда кончился чай. Говорю Коль Иванычу: “Дай РД” (радиограмму) - связь у нас два раза в день. Тот матерится: “Я тебе дам РД! Позориться перед всеми - хлеба не могли запасти как следует”. Когда же совсем приперло, все же сообщил на базу. Но - надо ждать погоды. Оставалось только сидеть и петь песни. Особо актуально звучали следующие строки:

“Немного подожди,
Потянутся дожди,
Отсюда никуда не улетишь...”

А тут еще у меня вскочил здоровенный фурункул на ноге. Каждое движение приносило нестерпимую боль. И непонятно, что делать, чем лечить. Ясно одно - с первым рейсом надо отсюда улетать. Коль Иваныч смотрит уже на меня как на врага народа. Испекли из последней муки по две лепешки на брата, да и от тех мало что осталось. И вот, когда почти полностью исчезли последние надежды, вдруг в небе характерный гул с присвистом. Такой звук издает только Ми-8... Вообще, в полевых условиях многие такие вещи научаешься определять: можешь, например, глянув на небо, предсказать погоду на завтра. За зиму, правда, все забываешь, приходится потом учиться заново, Но сейчас не об этом.

Честно говоря, я думал, что после этого прецедента уже никуда не попаду. Но ребята меня поддержали. Уже потом я узнал, что Коль Иваныч вернулся, начал что-то вякать про меня, а они его осадили: ты, мол, студента не обижай (это у меня была там такая кличка - “студент”). Мне же они тогда говорили в таком духе, что, дескать, не обижайся на Коль Иваныча, он из нас таежников сделал и из тебя сделает. И действительно, следующий пикет, последний для меня в том году, прошел заметно легче и приятнее. Под Канском мы тогда стояли, рядом с пастухами. Коль Иваныч с ними быстро скорешился, и мы там жили как короли: загоняли им пустые мешки из-под ВВ, а они нам то картошечки принесут, то петуха, а один раз даже целого барана. Дик, правда, их пес, стащил у нас большую часть. Но это уже Коль Иваныч сам лопухнулся - закрыл ведро с мясом марлей (от мух) и поставил под дерево.

Вообще-то после этого пикета должен был быть еще один в том сезоне, но я на него уже не попадал, надо было возвращаться в Москву, я тогда как раз поступал в аспирантуру. Но Коль Иваныч вынашивал некие планы насчет меня. Дней за несколько до моего отъезда приходит он к нам в комнату и говорит: “Давай ты поедешь с нами в Краснокаменск (в Краснокаменске на складе мы получали ВВ перед отправкой на пикеты), поедешь со всем своим барахлом, поможешь нам погрузить, а потом мы на машине подбросим тебя до электрички на Абакан”. Я даже чуть было не согласился. Приятное это дело - поездка в Краснокаменск. Ехать часа три, выезжали в 5 утра, чтобы к восьми, к открытию конторы, быть там. Загружаем наш открытый грузовик всем барахлом, сверху кидаем спальники, насдеваем на себя все, что можно, - и вперед. Коль Иваныч едет в кабине, мы с Колей - наверху. А климат в тех местах резко континентальный, т.е. днем жарко, а ночью и особенно рано утром довольно прохладно, особенно когда тебя обдувает со всех сторон. Едешь и по мере того, как солнце начинает припекать, потихоньку разоблачаешься. А до чего красивая дорога! То поверху, то понизу, сопки, тайга, речка с каменистыми отмелями. А в Краснокаменске свои развлечения - местные взрывники в гости ходят. Большие друзья Коль Иваныча после того, как он организовал им рыбалку - договорился с вертолетчиками, и те их забросили в хорошее место. Вот они и приезжают его благодарить (“благодарность” привозят с собой). Сидят у костра, байки травят. Коль Иваныч потом лыка не вяжет.

Не помню, по какой причине, но сроки тогда сдвинулись, и предполагаемая моя поездка в Краснокаменск не состоялась, я поехал сразу в Абакан, оттуда самолетом в Москву. На прощанье Коль Иваныч мне сказал: “Ты не обижайся, зато мужиком стал”. Какая там обида! Сколькому я научился благодаря ему (попробуй, не научись!) И когда, оформляясь в поле на следующий год, я узнал, что Коль Иваныч едет в другую партию, то даже немного опечалился: как же я теперь без него? Кто ж меня материть-то будет? А еще через год, когда я снова пытался оформиться в ту же 24-ю партию, встретились мы с Коль Иванычем в их конторе в Чистом переулке. Никогда не мог себе представить, что он так обрадуется. “О, - говорит, - какая встреча, как твои дела, ты в 24-ю - это хорошо, по соседству будем, склад будет общий, там встретимся”. Встретиться не довелось. Я тогда туда не попал, о чем скажу чуть позже, а года через три узнал, что Коль Иваныч умер. Шестидесяти лет не было. Говорят, разбил паралич. После того нашего с ним сезона с какой же благодарностью я его всегда вспоминал! Вспоминаю и поныне - поводов предостаточно. Вспоминаю добрым словом и Колю, и ребят, и Володю Туриянского, и начальника партии Малахова Александра Владимировича.

Про этого человека следует сказать хотя бы несколько слов. Замечательный человек. Настоящий Начальник с большой буквы. Как отец родной обо всех заботился. Неприятная история с ним случилась после того сезона-83. Дело было вот в чем. Обычная история, когда после полевого сезона не сходятся концы с концами. Это и понятно: всех расходов не предусмотришь, а нештатные ситуации в полевых условиях очень даже случаются. Отдуваться же приходится материально ответственным начальнику партии и завхозу (вот кому не позавидуешь - изначально подсудная должность). Поскольку ситуация довольно типичная, и избежать ее редко кому удается, вопрос обычно утрясается в управлении по-семейному. В тот же раз точно не помню, что произошло, но дело почему-то получило дальнейший ход. То ли кому-то захотелось найти козлов отпущения, то ли какая другая причина. И Малахов был вынужден подать заявление. В конце концов все уладилось, перед ним даже извинялись, но Александр Владимирович, как человек честный и последовательный, своего решения не изменил. Уволившись из экспедиции, он тем не менее остался в той геологической системе, устроился куда-то в Якутию тоже каким-то начальником. Завхоз Татьяна Ивановна тоже ушла со своего поста, но осталась в партии по своей специальности - радистом. Завхозом стал Миша Мухин, очень приятный человек во всех отношениях, но, как потом выяснилось, его тоже подставили - через год повторилась та же ситуация, и Мише пришлось уволиться.

А на место Малахова пришел Рубцов Николай Алексеевич, человек малоприятный, и в партии его не любили. Вообще при Малахове наша 24-я партия считалась чуть ли не самой дружной во всей экспедиции. Говорили: “С вами очень приятно бывать, у вас нормальные человеческие отношения” (такая, видимо, это сейчас редкость). А теперь атмосфера заметно изменилась, и не в лучшую сторону. Мы, правда, жили старой нашей командой довольно душевно. Пить только стали больше. Особенно в день зарплаты. Очень примечательный, кстати, день в жизни партии. Происходит это раз в месяц. С утра мужики наряжаются во все самое лучшее, и на лицах у всех какое-то радостное предвкушение. Получают деньги, авоськи в руки - и не трудно догадаться, куда. Ночью тебе спать не дадут ни под каким видом. В лучшем случае будут в твоей комнате до утра играть в карты (на деньги, разумеется). Причем утром окажется, что каждый проиграл. Вроде бы абсурд - если один проиграл, другой должен выиграть. Но выясняется, что денег уже ни у кого нет. А чуть позже наблюдаешь примерно такую картину: вон вдалеке маячат две фигурки с авоськами будто тени - раскачиваясь на ветру и поддерживая друг друга с трудом ковыляют куда-то в сторону магазина...

Вообще тот сезон 1984 года под началом Рубцова какой-то малопримечательный. Хотя находиться там было довольно приятно, и на трех пикетах я побывал, но каких-либо ярких воспоминаний не осталось. Когда я уезжал в Москву, Рубцов пожал мне руку и с фальшивой натянутой улыбкой сказал: “Спасибо за работу, приезжай еще”. Поверив его словам, я на следующий год пришел к ним в контору оформляться. И он даже вроде бы взялся за меня хлопотать, там возникли какие-то сложности. Но все было улажено, единственное что, к моменту моего уже окончательного оформления Рубцов должен был дать по телефону распоряжение, чтобы меня к ним командировали. Я в то время учился в аспирантуре, отпуск с июля, экспедиция же выезжает гораздо раньше, где-то в мае. И какое-то предчувствие заставило меня в конце июня дозвониться ему по межгороду туда, на север (стояли они на этот раз в Архангельской области, под Мезенью). И предчувствие не обмануло. Он сказал, что уже выписал из Москвы двух рабочих, и для меня у него теперь нет штатных единиц. Позже я узнал, что из тех, кого он якобы выписал, так никто к нему и не приехал, а сам он жаловался, что некому работать на пикетах, приходится посылать операторов, про меня же говорил, что я, по его мнению, не годен для работы в экспедиции, хотя все ребята утверждали обратное.

Но я об этом сильно не жалел. Хоть сроки и поджимали, был у меня в уме альтернативный вариант. Приятель мой из куста “Беляево” Мишка Поваренных, сам геолог, незадолго до этого предложил мне ехать с ними. И так в результате я оказался сначала на платформе, потом в Хабаровском крае, потом в Казахстане, а все вместе сложилось в тот самый незабываемый сезон-85.

Да в общем-то и хорошо, что все так получилось. Привычка - не всегда хорошее дело. Где-то внутри себя я чувствовал, что столь мне уже родная 24-я партия более не сулит для меня ничего принципиально нового. А ведь ею мир не ограничивается. В нем столько еще всякого разного! Когда года через два мне снова предложили поехать с ними (Рубцов уже не был начальником партии), я отказался. Конечно, заманчивая идея - путешествовать за государственный счет, но как бы из этого я уже вырос. Как-то более оформились мои стремления.

У меня есть маленький сборничек песен Ады Якушевой, изданный московским КСП уже довольно давно. В коротеньком предисловии приводятся такие ее слова: “Больше всего меня волнуют человеческие отношения в самом широком смысле этого слова”. Эти слова я в полной мере могу отнести и к себе. И в этом свете мне стало все менее и менее интересно ездить с москвичами. Сейчас поясню. То, что москвичей нигде не любят - это общеизвестно. Можно спорить, возражать, можно искать причину в самих провинциалах (что обычно и делается), но нельзя не принять во внимание одно элементарное соображение: если такое отношение повсеместное, то значит, наверное, есть за что. Я всегда очень любил иногородние компании, где пусть нет такой богатой пищи для эмоций и воображения, зато и слова, и мысли, и поступки более простые, понятные и настоящие. Мне очень трудно бывает общаться, когда в каждое твое слово пытливо вслушиваются и ищут задний план, в частности, на предмет того, а нельзя ли на тебя за это обидеться, и если вдруг такое находится (или напридумывается), то с каким же удовольствием обижаются! А будучи в Москве, именно в таких компаниях мне и приходилось общаться. Вообще одно время для меня слова “Москва” и “москвич” были ругательствами. Мне говорили: москвичи бывают разные. Действительно, готов с этим согласиться, и события особенно последних лет - тому подтверждение. Сейчас я уже не придерживаюсь столь кардинальной точки зрения, но все же Москва - она и в Африке Москва. Иногородних, например, очень удивляет, что москвичи повсеместно читают в метро. Недоумевают: неужели это в самом деле так жизненно необходимо? Помню, один мой знакомый из КСП как-то рассказывал, распинался: “Был, - говорит, - в Киеве и сделал там в метро обычную с точки зрения москвича вещь: побежал вверх по эскалатору. Хоть я тогда никуда не спешил, но я так привык. И эти киевляне смотрели на меня как на ненормального”. Хотел ему сказать: “А чего ж ты побежал, если не спешил? Правильно на тебя смотрели”.

Или еще ситуация: приехал человек из деревни, попал в городскую квартиру. В квартире сплошь книжные стеллажи от пола до потолка. Возникает вопрос: а зачем вам столько книг? Неужели вы их все прочитали? Детский такой вопрос. Я где-то читал, что вопрос называется детским, если на него не могут дать ответ взрослые. И истерическая реакция, которая подчас при этом возникает, наводит на некоторые размышления... Я и сам одно время скупал книги, особенно когда был их дефицит. Оказавшись в новом городе или поселке первым делом куда? Каждый знает - в книжный магазин. С каждой летней поездки привожу с собой книги - это у меня традиция. Они все стоят на одной полке в хронологическом порядке, я на них смотрю и радуюсь, вспоминаю, где каждую купил. Но однажды я задумался: а сколько реально я прочитал книг из тех, что покупал? Хорошо, если одну двадцатую часть. Зачем мне тогда покупать книги, которые я никогда не открою? И я пересмотрел свой подход к этому делу.

Как-то я опять отклонился от темы. Я говорил, что мне стало малоинтересно ездить с москвичами. Даже не то, что малоинтересно, здесь нужно какое-то другое слово. Скорее не хотелось привносить с собой Москву. Мне, например, не очень нравилось, что москвичи живут всегда как-то обособленно, варятся в собственном соку, никого из местных к себе особо не подпускают. Общаются же с местными с какой-то долей высокомерия, считают себя как бы высшей кастой, с более развитым интеллектом, что ли... Пусть это даже где-то в глубине подсознания, все равно это чувствуется и, естественно, нравиться никому не может. А когда где-нибудь в глухой деревне тебя, совершенно незнакомого, случайного, усталого путника какая-нибудь бабушка приютит на ночь, напоит, накормит, да еще всю свою жизнь расскажет, вот тогда и постигаешь самую непонятную из Христовых заповедей блаженства: “Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное” (Мф. 5:3). И не надо никаких книг.

При всем при этом москвичи гораздо более других закомплексованы. Вот эпизод. Наша хабаровская эпопея, добираемся мы еще туда, как добираться - толком никому не ясно, один из промежуточных пунктов - поселок Ургал на БАМе. Увидели возле станции машину с надписью “Геологическая”. Значит - свои. Подошли, познакомились. Оказалось - хабаровские сейсмики, и база у них здесь, в поселке. Народа на базе было немного, все в основном в полях. Очень гостеприимно нас приняли, особенно завхоз Александра Ивановна. “Сейчас, - говорит, - обедать будем”. Просто и буднично. Как Татьяна сразу в лице переменилась! Шепчет нам: “Ой, неудобно! Мы и так их побеспокоили”. (Мы хотели оставить у них лишние вещи и переночевать - наш автобус только на следующий день). И не пришло в голову простой мысли, что здесь такое отношение может быть вполне естественным, само собой разумеющимся. Захотел, помню, там постираться. Как меня Серега-шофер отговаривал идти на речку! “Стирайся, - говорит, - здесь. Тазы у нас есть, вода вон в бочках, а не хватит - еще привезем. Зачем тебе куда-то тащиться?” (До речки метров триста).

Обратно выбирались тоже через этих сейсмиков. Привезла, помню, Татьяна меня, всего больного, Саша немного задержался в Чегдомыне. В этот раз на базе оказался начальник партии, как-то сразу захлопотал, на столе вдруг оказалась бутылочка сухого - со знакомством! Вспоминаешь все это, и на душе становится светло и радостно.

Другой эпизод. Алтайский наш поход, 1987 год. Стоим под перевалом уже несколько дней - зарядили дожди. С каждым днем становится все яснее, что через перевал мы не пройдем - просто не укладываемся по срокам, у нас были обратные билеты на определенное число. Никаких других вариантов, кроме как радиальные вылазки налегке по близлежащей округе. И хочется совместить приятное с полезным - в этих местах растет золотой корень. Но никто из нас не знает, как он выглядит, знаем только, что это растение с желтыми цветками. По соседству стоит другая группа (не московская), у них тоже задержка в пути в связи с метеоусловиями. Но они ходят за корнем каждый день. Естественное дело - подойти, спросить. Как мы долго мялись с одной нашей девчонкой, прежде чем решиться это сделать! Она все беспокоилась: “Надо как-то издалека начать, напрямую-то спрашивать нельзя - опозоримся ведь, что не знаем как это выглядит”. И еще - вроде как мы конкуренты. Но вот все-таки подошли мы к их костру, там как раз одна из их женщин сидела и перебирала этот самый корень. “О, - говорит, - ребята, подходите, садитесь, сейчас ужинать будем”. Вот так, с хода - с лета. Мы аж опешили. “Да мы, - говорим, - не за этим, нам бы про золотой корень узнать”. И тут нам сразу стали наперебой рассказывать и показывать и корень, и само растение, и как пройти туда, где оно растет. Мне тогда подумалось: а если бы к нам вот так же подошли, какая была бы наша реакция? Вопрос больше риторический. Какая бывает реакция, мне было хорошо известно. Поэтому слово “Москва” и было ругательством.

А корня мы тогда набрали. Но пришлось по срокам возвращаться с того места тем же путем. Неудачным оказался поход. Вообще самое неудачное лето. Но, что интересно, часами могу рассказывать про него - столько всякого вспоминается. И как переправлялись по веревке через горные речки, и как с дороги сбились, и как узлы вяжутся, и какие-то мелочи, коим тогда не придавалось значения. Опять же, то, чего не было. Я уже говорил, что для меня не столь важно, попали мы куда или не попали. Гораздо важнее нечто другое.

“Пусть новые горы взойдут за хребтом -
Движенье дороже итога.
И дело не в том, что отыщешь потом,
А в том, что подарит дорога”.

А дарит она нам не так уж и мало. Но часто слишком поздно начинаешь это осознавать. Помню, Андрей, с которым я ездил в Усть-Орду, все дергался, куда-то спешил, торопился. Как он негодовал, когда нас первоначально посадили в Улан-Удэ вместо Иркутска! Ругался: “Полдня тут прождешь погоды, сейчас пойду на автостанцию и буду добираться перекладными” (самолет вылетел через полчаса). Все - быстрее, быстрее. Быстрее доехать, а как доехали - быстрее на пикеты! А с пикетами-то вышла заминка фактически до конца лета. Нам просто в Москве наобещали златые горы, я-то уже знал, как следует относиться к таким обещаниям, а Андрей, видимо, принял это за чистую монету, решил, что мы будем только на вертолете кататься, да рыбу на Байкале ловить. Дело кончилось тем, что много раньше намеченного срока он собрал свои вещи и с гневными проклятиями по адресу всех и вся уехал в Москву. Поспешил: пикет-не пикет, но в конце августа нас все-таки выкинули в тайгу, в очень красивое место, охранять мешки с ВВ - перевалочный пункт там устроили. А зимой мы с Андреем встретились, и я тогда впервые от него услышал ностальгическое: “Да, все-таки там было здорово...”

А из всего того, что нам дарит дорога, наиболее для меня ценное - это то, кого она нам дарит. И в связи с этим возникает будто перед глазами такой коллаж из разноцветных картинок. Вот некоторые из них.

Картинка первая. 1982 год, Усть-Орда. Леня Садовников, очень хороший человек из поселка Мегет, что под Иркутском. Тоже геофизик, их отряд базировался в том же одноэтажном аэропортовском домике, что и наша партия. В первый же день, как мы приехали, он пригласил нас к себе: “Мне, - говорит, - сегодня принесли хорошего омуля”. Я тогда даже и не знал, что есть такая рыба. И какое же это оказалось чудо - свежезасоленный омуль! А лазили мы к нему в комнату через окно - так было удобнее, и начинались наши долгие вечерние беседы вперемежку с песнями.

Вторая картинка. 1983 год, город Абакан, вокзал. Только что прилетел из Москвы. Партия базируется в поселке Курагино, до него ехать электричкой. А электричка только на следующее утро. Предстоит ночь на вокзале. Долгая и утомительная. Но оказалось, что не я один такой. Не помню, как звали того парня, он тоже геолог, только до их партии ехать немного дальше. А он просто, чтобы скоротать ночь, ходил по вокзалу, подсаживался к кому-нибудь и начинал его рисовать. Рисунок потом дарил. Под утро подсел ко мне, разговорились, познакомились. Но нарисовать меня не успел - подали электричку. В электричке подсели мы к одной девчонке - студентка, ехала в пионерлагерь вожатой. Начал он ей байки травить, потом я расчехлил гитару и стали петь песни. Так и ублажали мы нашу случайную попутчицу аж до ее станции. А в Курагино он вышел со мной, ему надо было добираться дальше. На прощание он все же нарисовал мой портрет, и этот портрет у меня до сих пор хранится как память о той встрече.

Еще картинка. 1985 год, начало сезона, Наро-Фоминск, геологическая база. Ждем отправки платформы. С платформой задержка на неопределенный срок. Так что кантуемся пока на базе. Наш дом - кузов машины, рядом столик на асфальте. Нас трое, первая ночевка, вечер знакомства, посиделки с песнями. Рядом сторожка. Сторож Анатолий Григорьевич сначала принимал бурное участие в нашем обустройстве, потом стоял на крыльце и слушал, как мы поем, и в конце концов позвал нас к себе в сторожку. Чаем поил, рассказывал что-то про себя, даже спеть пытался - гитару я ему перестроил на семиструнный лад...

Следующая картинка. Тот же 1985 год, хабаровский аэропорт. Самолет Хабаровск - Алма-Ата. Ждем посадки. Рядом со мной какая-то толстая мамаша с ребенком на руках. Ребенок ужасно беспокойный и крикливый, мамаша его одергивает, меня все это сильно раздражает. Думаю: только бы их место было подальше от моего. И надо же такому случиться - наши места оказались рядом! Я только выругался про себя. И что же - ребенок быстро успокоился, а толстая мамаша оказалась довольно приятной женщиной, мы с ней так мило поговорили аж до Читы, где у самолета была промежуточная посадка, и они вышли. Так совпало, что в Чите на их место подсели Мишка с Викой, наши ребята, с которыми я и должен был ехать через Алма-Ату в казахские степи, и лететь стало гораздо скучнее.

Такая еще картинка. Опять же 1985 год, конец сезона, поезд Алма-Ата - Москва, плацкартный вагон. Мы с Викой возвращаемся в Москву. Ехать трое суток, путь долгий, попутчики периодически меняются. Сначала с нами ехала ба-а-а-альшая казахская семья. На шесть мест в нашем “плацкартном купе” было девять человек, включая грудных детей. Сесть негде - можно либо лежать на верхней полке, либо стоять в проходе, где тебя все толкают. Или выходи в тамбур. А потом и лежать нельзя стало: наша верхняя полка от станции к станции постепенно наполнялась дынями и арбузами. Сначала я это молча терпел, потом терпение стало кончаться. Но очень милыми оказались наши казахские попутчицы, две молодые девчонки-сестры. Вышли они в тот же день. На их место подсели двое - молодая супружеская чета, врачи, работают в тех краях на противочумной станции. Довольно интересно и приятно было с ними общаться. Рассказывали нам всякое-разное из своей практики. Например, как однажды в Сырдарью, единственный источник воды в тех местах, прорвало канализацию, и какие это возымело последствия. Потом они вышли, подсели двое молодых ребят, видимо, “афганцы”, потому что попросили у меня гитару и тихо стали петь что-то такое соответствующее. А как начали вваливаться толстые тетки с сумками и громкой руганью, стало ясно - подъезжаем к Москве.

Особо хочу сказать о Грушинских фестивалях. Совсем немного, потому что об этом можно было бы говорить часами. Сейчас же только скажу, что половина всех впечатлений для меня - это дорога туда. Прилетал я всегда самолетом - до Самары (Куйбышева), вечерним рейсом накануне, в пятницу. Примерно в это же время прилетали туда с разных других концов страны. Пока решается вопрос о том, как добираться до фестивальной поляны, да и в пути успеешь с кем-то познакомиться, завязать разговор или просто перекинуться парой фраз: “Ты откуда?” - “С Северодвинска”. - “Ну как там ваш клуб?..” Все только что приехали, полны радостных ожиданий встреч со старыми друзьями и приобретения новых. Норильск и Свердловск, Оренбург и Курск, Сургут и Симферополь. И непременно Самара. Я в пути иногда даже не вижу ваших лиц, дело происходит ночью. Только ниточка разговора незримо нас соединяет. Но вот уже поляна. “Приходи к нашему костру”. - “И ты приходи к нашему”. И все. Каждый идет искать своих, растворяемся в людском море. Даже если на следующий день случайно встретимся - не узнаем друг друга, лиц не разглядели в темноте. Впрочем, иногда завязываются более тесные отношения, и тебя вспоминают даже на следующий год.

“Если вы запомнились там, где побывали,
Значит, верно выбран путь”.

Вот лишь малая толика тех путевых встреч, разговоров, расставаний, которые можно было бы здесь вспомнить. Но хочется вспомнить всех, всех тех, с кем соединяли меня пути-дороги, пусть даже на мгновение - мотоциклистов и старателей, дизелистов и станционных работников, пастухов и просто деревенских жителей, вспомнить все лица, большинство из которых из памяти уже стерто за давностью. Низкий поклон вам всем! Спасибо за то, что вы у меня были. Жизнь мою делали вы. Ведь, уезжая из Москвы, уезжал я к вам. Большинство из вас, конечно, меня не помнит или не придает значения нашей встрече, но значение это велико. Что я могу для вас сделать? Наверное, только беречь в душе, дорожить памятью.

“Суждено, наверно, только помнить
Незнакомых тех моих знакомых,
Не успею обойти пешком их
И бегом не добегу.
День, что с ними был однажды прожит,
Самым лучшим оказаться может.
Очень много есть людей хороших,
У которых я в долгу”.

За окном понемногу светает. Чай давно остыл. Сказано что сказалось. Мне только сейчас хочется взять сборник стихов моего старого товарища из куста “Беляево” Захара Шраго и прочитать одно из его стихотворений. Безотносительно к чему либо, просто так.

Прекрасное лицо глядит на мир
как Истина в инстанции последней.
Тогда молчанье - лучший собеседник.
Все в мире ясно и глазам самим.

А. С. П.
май-июнь 1995 г.



о символике флага...